деревянной, лопнувшей повдоль. Какие-либо надписи или клейма — не читались под слоем ржавчины. Длиной — сантиметров сорок, и это только — клинок. А еще он был чуть изогнут, на манер сабли. Знатоком «холодняка» Елизаров был очень посредственным.

«Может — это бебут? Тоже вроде бы изогнут… Хотя — нет, вот явно место крепления к стволу оружия… Да и хрен с ним! Но — прибрать нужно. Хозяйка вряд ли его помнит, этот кишкорез».

Работая, Иван все раздумывал — а что общего у этой, пусть и непростой бабки, и Савоськи. По каким-то обмолвкам было понятно, что Савоська был знакомцем ее умершего мужа. И все.

В памяти всплыл фильм — «Тени исчезают в полдень», где вот такая «компания» из Устин Акимыча, его супруги и «Купи-Продая» — очень «порезвились» во время Гражданской, и чуть позже. А потом — ушли в тину, и гадили всем, до кого руки дотягивались еще очень долго.

«Вот взять «Штехеля»… Лет ему около пятидесяти. То есть, к моменту Революции и Гражданской — был вполне взрослым мужиком. На господ «ахфицерОв» он не походит вообще… Может из купчишек, таких — средней руки. Это гораздо ближе к нему по типажу. А купчишки, да еще и затаившие против большевиков — они в Гражданскую тоже хорошо так прошлись по врагам частного капитала. Кровушки на них — ого-го! А еще — они хитрые, куда как хитрее — «белой кости, голубой крови»! И Шрам у него в знакомых! Да, и пусть… мне их на чистую воду, что ли выводить? Так и меня — тоже — выведут, и еще как!»

«Сегодня выведут на темный двор солдат и старшина скомандует им — «Целься!».

«Нет, понятно, что за тот разбой, «вышку» ему, как Чибису — не дадут. И крови на нем нет, и роль — так себе. Но — соучастие, налицо. А значит — корячится ему годков этак пять-семь. Не улыбалось ему это, вообще! А потом что — «… а у лагерных ворот, что крест на крест заколочены, надпись — «Все ушли на фронт»? Не-е-е-е… не надо нам такое! Лучше я уж как-нибудь сам определюсь — кем и когда!».

Потом Иван переколотил все старые чурки. Тоже работенка была — аж взмок весь!

— Ты их сразу и тащи к бане! Сегодня ими и протопим! — дала команду хозяйка.

Потом натаскал воды, затопил баню. Сел перекурить, а там и Петровна пришла — на обед позвала.

После обеда, он снова размялся, в ограде. Здесь было хорошо — травка-муравка затянула всю ограду ковром. Невысокая еще, но густая. На ней так здорово поваляться, греясь на солнышке. Даже задремал чуток.

Подскочил от насмешливого голоса:

— Ты тут как на пляже вылеживаешься! Курортник! — ага… он же еще и штаны стянул, в одних труселях развалился. Неудобно перед женщиной!

Верка стояла, вытирая руки о передник и улыбалась.

«В бане прибиралась, наверное!»

— Привет, красавица! Как делишки, как детишки? Все трудишься?

— Так, а что делать? И детей обиходить нужно, и муж с работы придет — ужином накормить. Вот — и постираться надо! Сидеть не приходиться!

«А она — очень ничего! Не красавица, но — приятная на лицо. По фигуре, ну — тут только предположить можно — сухощавая, «прогонистая» такая. Но силенка есть — вон и руки видно, крепкие. И ноги, голени, по крайней мере, тоже жилистые… Эх, Вера-Вера! Как бы мне до тебя добраться?»

— Вот же где бесстыжая морда подрастает! Всю меня обсмотрел, ощупал глазами. Молодой, да ранний! — Вера тихо засмеялась, — смотри, Андрюшка-то если увидит, то и морду набьет!

— Да зачем же ему видеть-то? Не зная, крепче спишь, и мыслей дурных в голову не лезет! А вот — хороша ты, Верочка! Ох, хороша! Так бы и познакомился с тобой поближе! Может тебе помощь какая нужна? Что-нить притащить, оттащить? Сбегать куда?

— Оттащить, притащить! Знаем мы вас, таких таскунов! Сначала-то сладко, а потом, как горько становится, то вас и след простыл!

— А зачем же — горько? Нужно, чтобы только «сладко» и было. Горечь нужно — обойти. Ежели с умом-то…

Иван чувствовал, что от этой пикировки у него что-то теплое поднималось от груди, а в труселях… тоже что-то поднималось. Пришлось сесть на задницу, чтобы прикрыть руками эту часть тела.

— А только сладко, Ваня, не бывает. Оно всегда рядом, и всегда вместе, это горькое и сладкое.

— Сладка ягода в лес поманит,

Щедрой спелостью удивит.

Сладка ягода одурманит,

Горька ягода отрезвит!

Сам от себя не ожидая, Иван тихо запел вдруг возникшие в голове строчки песни. Пел тихо, чтобы только Вера слышала, и смотрел, смотрел той в глаза. А глаза, сначала удивленно распахнувшиеся, чуть подернулись поволокой, затуманились.

— А дальше… дальше спой! — негромко сказала она, когда он замолчал.

— Ой, крута судьба, словно горка,

Доняла она, извела,

Сладкой ягоды — только горстка,

Горькой ягоды — два ведра!

Я не ведаю, что со мною,

Для чего она так растет…

Сладка ягода — лишь весною,

Горька ягода — круглый год!

Над бедой моей ты посмейся,

Погляди мне вслед из окна.

Сладку ягоду рвали вместе,

Горьку ягоду — я одна.

Вера стояла, слушала, пригорюнившись, закрыв рукой с прихваченным краем передника рот. А Иван постарался петь как можно душевнее, тщательно проговаривая слова и вкладывая в них чувства.

Когда он закончил петь, Вера будто бы всхлипнула, и уже поворачиваясь, чтобы уйти:

— Сволочь ты, Ванька! Кто ж такие песни бабам поет! Как по душе каким скребком!

— Вер!

Но она уже ушла по огороду в сторону хозяйской половины.

«М-да… что-то я не так… вот — «поцарапал» бабенке что-то в душе! И еще… совесть у тебя есть, Елизаров? Ты же знаешь, для чего она тебе, эта Верка!»

Совесть была… вроде бы. Но и желание… тоже было. Дилемма, блин!

Иван ушел в дом, оделся и сел за стол, тренироваться в письме. «Надо совершенствоваться! Расти над собой! Вот и тренируйся, кобель, выводи буковки!».

Но через некоторое время, через открытое окно кухни, услышал из огорода громкие голоса. Ругались Петровна и Верка. Точнее, по голосам — не ругались, а, вроде бы, спорили о чем-то, или препирались. Слышно было плохо.

Иван встал, потянулся и решил выйти во двор, покурить.

По огороду, к бане прошла Верка.

Иван выглянул за угол дома, Петровны видно не было, ушла. Из бани вышла Вера с ведром в руке, вылила на межу грязную воду.

— Вы чего там